Глава тридцать шестая

Страница 17

Так ты обязательно мне ответь, как ты решила жить дальше, по-серьезному или как-либо иначе.

Подумай как следует, девочка уже большая и умеет думать. Читаешь ли ты что-нибудь на русском языке? Жду от девочки ответ.

Твоя мама“.

Вот и все. Ни слова ласки. Проступки „большой девочки“, которой было тогда лет пять с половиной или шесть, наверно были невелики; я была спокойным, послушным ребенком. Но спрашивалось с меня строго…

Мама бывала с нами очень редко. Вечно загруженная учебой, службой, партийными поручениями, общественной работой, она где-то находилась вне дома…

…Все дело было в том, что у мамы было свое понимание жизни, которое она упорно отстаивала. Компромисс был не в ее характере. Она принадлежала сама к молодому поколению революции — к тем энтузиастам-труженикам первых пятилеток, которые были убежденными строителями новой жизни, сами были новыми людьми и свято верили в свои новые идеалы человека, освобожденного революцией от мещанства и от всех прежних пороков. Мама верила во все это со всей силой революционного идеализма, и вокруг нее было тогда очень много людей, подтверждавших своим поведением ее веру.

И среди всех самым высоким идеалом нового человека показался ей некогда отец.

Таким он был в глазах юной гимназистки, — только что вернувшийся из Сибири „несгибаемый революционер“, друг ее родителей. Таким он был для нее долго, но не всегда…

Моя няня говорила мне, что последнее время перед смертью мама была необыкновенно грустной, раздражительной. К ней приехала в гости ее гимназическая подруга, они сидели и разговаривали в моей детской комнате (там всегда была „мамина гостиная“), и няня слышала, как мама все повторяла, что „все надоело“, „все опостылело“, „ничего не радует“; а приятельница ее спрашивала: „Ну, а дети, дети?“ „Всё, и дети“, — повторяла мама.

И няня моя поняла, что раз так, значит, действительно ей надоела жизнь… Но и няне моей, как и всем другим, в голову не могло прийти предположение, что она сможет через несколько дней наложить на себя руки…»

Дочь подчеркивает «сдерживание себя», «странную внутреннюю самодисциплину и напряжение», «недовольство и раздражение, загоняемые внутрь, сжимавшиеся внутри сильнее и сильнее, как пружина». Это, конечно, что-то объясняет. Но где разгадка?

Разгадка — в сумме обстоятельств, главное из которых высветила эта смерть «революционерки молодого поколения» — революция закончилась.

Она и муж очутились в разных временах. И пуля из «вальтера» пронизала оба времени, поразив и Сталина.

Отец, по воспоминаниям дочери, не понял метафизики этого самоубийства и «спрашивал окружающих: разве он был невнимателен? Разве он не любил и не уважал ее как жену? Как человека? Неужели так важно, что он не мог пойти с ней лишний раз в театр?».

С другой стороны, было бы несправедливым требовать от него отстраненного видения, какое доступно только с большого расстояния. Он же был внутри процесса, как несчастный смертный, взявшийся изменить историю.

Светлана Аллилуева, размышляя о смерти матери, делает одно очень важное замечание: «В те времена люди были вообще необычайно эмоциональны и искренни — если для них жить так невозможно, они стрелялись».

Это сказано о духе времени. Она еще приводит пример недавно застрелившегося 36-летнего поэта Владимира Маяковского (14 апреля 1930 года), пример очень убедительный. Смерть «трибуна и певца революции» означала конец эпохи.

Кто скажет, что Маяковский застрелился из-за неразделенной любви? Как точно подметил Троцкий, Маяковский был «с историей запанибрата, с революцией — на „ты“». Но революция уже завершилась.

Десятого ноября несколько мужчин вынесли гроб с телом Надежды Сергеевны из сталинской квартиры в Потешном дворце. Было очень холодно. Сталин шел рядом с гробом и голой рукой держался за его край. По его щекам текли слезы. Он был настолько убит горем, что близкие боялись за него.

На панихиде, которая прошла в ГУМе, напротив Кремля, оркестр играл траурные мелодии. Покойная лежала в гробу среди цветов. Ее лицо было спокойно и прекрасно.

Сталина сопровождали все члены Политбюро. Рядом стояли дети и вся родня. Шестилетнюю Светлану поднесли к гробу, но она испугалась и заплакала. Ее унесли.

Сталин тоже заплакал. Василий кинулся к отцу и закричал, чтобы тот не плакал.

Минута была ужасная.

Но еще тяжелее была сцена прощания перед тем, как закрыли крышку гроба. Сталин вдруг поднял голову жены и стал, рыдая, ее целовать.

Правда, Молотов вспоминал несколько по-другому: «Помню хорошо. Сталин подошел к гробу в момент прощания, перед похоронами — слезы на глазах. И сказал очень так грустно: „Не уберег“. Я это слышал и это запомнил: „Не уберег“».