Попытка разрыва

Страница 4

Притопывал ногой, глазел, уныл, Как муравьи грызут паркетный лак,

И клял Всевышнего, создавшего табак. Устав, подумал он: «Забыли обо мне».

Помстилось: «Джонс заснул». Но в тот же миг Набойки лязгнули по камню. Нет!

Он замер. Стыла в жилах кровь, и крик Из сердца рвался долгий. Как в страшном сне.

Спокойней. Бедный Фрай главой поник. И ритм один лишь слух его терзал —

То пятистопным ямбом Джонс шагал. С размаху капитан наш дверь толкнул.

Дивится Фрай: трофеев – о-го-го! Ракетки, ружья – в пору на войну,

Искусству дань: нечитаные Бёлль, Фуко Стоят для шику. И все же – ну и ну,

По стенам фотки в стиле ар-деко… Но над окном – глаза куда бы деть! —

Змеею вьется кожаная плеть.

Однако Ричард Джонс вовсе и не думает наказывать нашего героя. Он просит его успокоиться. Им предстоит лишь разговор – братский разговор. «Ты кофе пьешь? Тогда и торт возьми!

Вот так, расслабься! Стивен, – я могу Тебя так называть? – я не палач, плетьми

Не балуюсь. Но гнобить мелюзгу Не позволяю. Ты только намекни —

И я гонителей твоих согну в дугу. К отбою опоздал вчера? Плевать!

Сегодня как захочешь ляжешь спать». Что за глаза у Джонса – моря синь!

Не Гитлер-монстр глядит на Фрая – брат. Все опасенья прочь, и страх из сердца вынь!

Бывало, этот васильковый взгляд Пугал героя нашего. А ныне

Смотреть на Джонса Стивен только рад. Милейший, чистый, добрый человек,

Какого, право, не сыскать вовек.

Далее рассказывается о неловко расплесканном кофе – подразумевается, что оба персонажа сидят в одном кресле. Ричард дает Стивену сигарету, тот закашливается, снова расплескивает кофе, голова у него идет кругом… Они уселись в кресло, как на трон

(Видавший виды). Ричард приумолк, Разглядывая Фрая. А у героя звон

В ушах, туман в глазах. И невдомек Ему, что Ричард Джонс ошеломлен

Картиной дивной: волосы, как шелк, Пижамы блеск атласный… что под ней?

То Фраю по фигу, но Ричард поумней. «Какие волосы, – наш капитан пропел. —

Погладить можно?» «Почему бы нет?» — Подумал Стивен и кивнул. Предел

Мечтаний. Но пролепетал юнец: «Ведь вы же не…» – запнулся, покраснел.

Завидно прям был капитан в ответ: Он мигом оседлал героя в кресле

И заглянул в лицо своей невесте.

Я избавлю вас от утомительного знакомства с дальнейшим – происходит то, что мы можем назвать Актом Плотского Насилия, безжалостно совершаемым Джонсом над Фраем и наносящим последнему серьезную травму. Он одевался, голову склонив.

Из Джонсова урока вынес юный Фрай Сомненья семя: братство в школе – миф!

Выходит, сволочь Джонс и подлый враль. Надежду было в сердце заронив,

Улыбчиво поверг его в печаль. Чума на Джонса, страсть и похоть разом.

А жизнь – дерьмо и последы экстаза. Отвел глаза и Джонс. То был сигнал:

«Вали». Прочь Фрай помчался, в угол свой. С разбегу на матрас, ударившись, упал

Лицом в подушку и затих. «Со мной Он поступил, как с бабой. Это братство, да?» —

С обидой, болью думал наш герой. И так лежал он до глубокой темноты,

Лишенный сна, покоя, чистоты.

Приходится повиниться: выдержки эти меня расстраивают (литературный стыд побоку), ибо они, похоже, указывают, что смерть, которую мое целомудрие претерпело от руки Деруэнта (от руки? – не самый точный выбор слова), потрясла меня сильнее, чем я полагал. А с другой стороны, читая дальше, я начал подумывать, что, быть может, драматическая и поэтическая вольность, допущенная мной в этом эпизоде, заложила основу для более нежных, лирических сцен, возникших, когда в поэме появился Мэтью. Интонация и форма «Дон Жуана», пусть толком не реализованные и топорно переданные, были, вероятно, правильным выбором, поскольку Байрон очень часто снижает эмоциональный и лирический накал, прибегая к смешной напыщенности, многосложной рифмовке, иронически перемежая грандиозное и банальное. А так как Мэтью был моим живым, в буквальном смысле слова, идеалом, этот комический стиль предохранял меня от обильных жалоб на мою горькую участь, от идеализации того, что уже было идеальным, от «олиричивания» лирического и поэтизации поэтичного: он сообщил мне некоторую объективность. И вот что странно – наверное, мне следует стыдиться этого признания, – я вовсе не уверен, что смог бы сейчас написать что-либо похожее на эти стихи, сколь бы дурны они ни были. Да я и пытаться, конечно, не стану, такая попытка надорвала бы гланды моей стыдливости. То есть со мной произошло именно то, чего так страшилось и что предсказывало для меня мое пятнадцатилетнее «я».