Глава четвертая

Страница 9

— Послушайте, миссис, вы, наверное, хотели сказать наоборот: потолок бледно-розовый, а по стенам — черные обои с боярышником.

— Нет, — ответила я, — я хотела сказать то, что сказала: черные обои на потолке, а стены выкрашены бледно-розовой темперой.

— Но так комнаты не отделывают. Понимаете? У вас снизу вверх светлое будет переходить в темное. Это неправильно. Темное должно переходить в светлое.

— Вот пусть у вас и переходит темное в светлое, если вам так нравится, — возразила я.

— Ну, знаете, должен вам сказать, мэм, что так не делают, никто никогда так не делал.

Я ответила:

— А я сделаю именно так.

— Но это создаст впечатление низкого потолка, вот увидите! Потолок приблизится к полу. Комната будет казаться меньше.

— Я хочу, чтобы она казалась меньше.

Он сдался и пожал плечами. Когда все было сделано по-моему, я спросила, нравится ли ему комната.

— Ну, выглядит странновато, — ответил он. — Я не могу сказать, что мне это нравится, но… в общем, если, сидя в кресле, посмотреть вверх, вид приятный.

— Так ведь в этом все и дело, — обрадовалась я.

— В таком случае я бы на вашем месте выбрал для потолка темно-синие обои со звездами.

— Я не хочу, чтобы мне казалось, будто я ночью на улице, — возразила я. — Мне приятнее представлять себя в цветущем саду под деревом боярышника.

Он печально покачал головой.

Шторы у нас были по большей части самодельными, многие сшила я сама. Моя сестра Мэдж — которую вслед за ее сыном все называли теперь Москитиком — со свойственной ей решительностью заверила меня, что это совсем не трудно. «Разрезаешь, подкалываешь, сшиваешь с изнанки, — инструктировала она, — и выворачиваешь на лицевую сторону. Проще простого. Это любой сможет».

Я попробовала. Мои занавески не выглядели фешенебельно: я не рисковала придумывать что-либо изысканное, но смотрелись они мило и весело. Все друзья восхищались нашей квартирой, а для нас период, когда мы ее обустраивали, был самым счастливым в нашей жизни. Люси тоже была в восторге — ей все доставляло здесь удовольствие. Джесси Суоннел постоянно ворчала, но, к великому нашему удивлению, много нам помогала. Я совершенно смирилась с тем, что она терпеть нас не может, вернее, меня, думаю, к Арчи она не относилась столь же непримиримо.

— В конце концов, — сказала я ей однажды, — у ребенка должны быть родители, иначе вам некого было бы нянчить.

— Ну что ж, в этом какая-то доля истины есть, — ответила Джесси и нехотя улыбнулась.

Арчи начал работать в Сити. Говорил, что работа ему нравится, и, казалось, был полон энтузиазма. Он очень радовался тому, что не служит больше в воздушном флоте, ибо не уставал повторять, что эта служба совершенно бесперспективна. Он был peшительно настроен сколотить капитал. Тот факт, что в данный момент мы испытывали серьезные денежные затруднения, нисколько нас не обескураживал. Иногда мы с Арчи ездили во Дворец танцев в Хаммерсмит, но в общем обходились без развлечений, поскольку просто не могли их себе позволить. Мы были самой заурядной супружеской парой, но очень счастливой. Впереди открывалась целая жизнь. У нас, к сожалению, не было пианино, и я восполняла его отсутствие, приезжая в Эшфилд, — там я играла без конца, как сумасшедшая.

Итак, я вышла замуж за человека, которого любила, у нас был ребенок, крыша над головой, и я не видела ничего, что могло помешать нам прожить счастливую жизнь.

Однажды я получила письмо. Небрежно вскрыв конверт, пробежала его глазами, даже не вникнув поначалу в смысл. Письмо было от Джона Лейна из издательства «Бодли Хед», меня просили зайти по поводу рукописи «Таинственное преступление в Стайлсе», которую я предложила издательству.

По правде сказать, я забыла о «Таинственном преступлении в Стайлсе». Рукопись лежала в «Бодли Хед» уже почти два года, но волнения, связанные с окончанием войны, возвращением Арчи и началом нашей самостоятельной семейной жизни, оттеснили для меня писательство и все рукописи на самый дальний план.

Я шла в издательство, полная надежд. В конце концов, видимо, вещь им хоть немного понравилась — иначе зачем стали бы они приглашать? Меня проводили в кабинет Джона Лейна. Навстречу поднялся невысокого роста человек с седой бородой, его облик соответствовал скорее елизаветинской эпохе. Вокруг повсюду — на стульях и прислоненные к ножкам стола — были расставлены картины, похожие на работы старых мастеров, покрытые толстым слоем лака и пожелтевшие от времени. Мне подумалось, что мистер Лейн и сам прекрасно вписался бы в одну из этих рам в костюме с высоким круглым гофрированным воротником. У него были мягкие, любезные манеры, но жесткий взгляд, который должен был бы насторожить меня, подсказать, что Джон Лейн из тех, кто умеет заставить автора подписать невыгодный договор. Он поздоровался со мной и предложил сесть. Я огляделась — сесть было некуда, на всех стульях стояли картины. Вдруг поняв это, он рассмеялся: «О, боже, здесь не больно-то рассядешься», снял со стула портрет какого-то зловещего вельможи, и я села.